ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
О празднике, данном Мангу-ханом О том, что главная его жена и старший сын были при богослужении несториан
Настал праздничный день, монах меня не позвал; а в шестом часу меня позвали ко двору, и я увидел, что монах со священниками возвращался от двора с своим крестом, а священники с кадилами и евангелием. Именно в этот день Мангу-хан устроил {146} пиршество, и у него существует такой обычай, что в те дни, которые его прорицатели называют ему праздничными, или какие-нибудь священники-несториане – священными, он устраивает при дворе торжественное собрание, и в такие дни прежде всего приходят в своем облачении христианские священники, молятся за него и благословляют его чашу. Когда уходят они, являются Саррацинские священники и поступают так же. После них приходят жрецы идолов, поступая так же. И монах говорил мне, что хан верит одним только христианам, но хочет, чтобы все молились за него. Но он лгал, потому что, как вы впоследствии узнаете, хан не верит никому, хотя все следуют за его двором, как мухи за медом, и он всем дарит, все считают себя его любимцами и все предвещают ему благополучие. Тогда мы сели пред его двором на большом расстоянии, и нам принесли для еды мяса. Я ответил им, что мы там не будем есть, но если они хотят позаботиться о пище для нас, то пусть позаботятся о нас в нашем доме. Тогда они сказали: “Так и ступайте к себе домой, потому что вас и позвали только для того, чтобы есть”. Итак мы вернулись с монахом, который краснел от сказанной мне лжи, и потому я не хотел заводить с ним разговор по этому поводу. Однако некоторые несториане хотели уверить меня, что хан окрещен. Я говорил им, что никогда не поверю и не скажу другим, раз не увижу этого. И так мы пришли к своему дому, холодному и пустому. Они позаботились для нас о постелях и одеялах. Приносили они нам также нужное для разведения огня, давали в пищу мясо от небольшого и тощего барана, для нас троих на шесть дней, и ежедневно блюдо, полное пшена (de mellis), а также кварту в день просового пива и одолжили нам для сварения мяса котел и треножник; сварив мясо, мы варили просо в мясной похлебке. Это была наша пища, и ее вполне хватало бы нам, если бы они давали съедать ее в мире. Но там великое множество голодных, о пище для которых не заботятся, и, как только они видели, что мы приготовляем пищу, они бросались на нас, так что приходилось давать им есть с нами. Там я испытал, какое мучение составляет дарить при бедности.
Затем холод начал усиливаться, и Мангу-хан прислал нам три шубы из шкур папионов (papiones), мех которых они поворачивают наружу; мы их приняли с изъявлением благодарности. Они спросили также, в каком количестве имеется у нас необходимая пища. Я сказал им, что нам достаточно умеренного количества пищи, но у нас нет дома, где бы мы могли молиться за Мангу-хана. Ибо наша хижина была так мала, что мы не могли ни стоять в ней прямо, ни открывать книги, как только разводили огонь. Тогда они довели эти слова до хана, и он послал к монаху узнать, желает ли он нашего товарищества; тот с радостью {147} ответил утвердительно. С тех пор нам доставили лучшее помещение, и мы поселились с монахом пред двором, где не жило никого, кроме нас и их прорицателей, но те жили ближе и пред двором старшей госпожи, а мы помещались на краю в восточном направлении пред двором последней госпожи. Это было накануне недельного дня после Богоявления. На следующий день, то есть в недельный день по Богоявлении, все священники-несториане собрались до рассвета в часовне, ударили в доску, торжественно пропели утреню, оделись в свои облачения и приготовили курильницу и благовоние. И в то время, как они ожидали на церковной паперти (area), первая супруга по имени Котота Катен (Катен значит госпожа, а Котота – имя собственное), вошла в часовню с очень многими другими госпожами, со своим первородным сыном, по имени Балту, и другими своими малютками, и они распростерлись на землю, касаясь ее лбом по обычаю несториан, а после этого дотронулись правой рукой до всех образов, постоянно целуя руку после прикосновения; после этого они подали руки всем стоящим кругом в церкви. Это – обычай несториан, входящих в церковь, Затем священники пропели многое, давая ладан госпоже в ее руку, и она полагала его на огонь, а затем они кадили пред госпожой. После этого, когда был уже ясный день, она стала снимать у себя с головы украшение, именуемое бокка, и я увидел, что голова ее плешива. Тогда она сама приказала, чтобы мы ушли, и, уходя, я увидел, как ей принесли серебряный таз. Я не знаю, крестили они ее или нет, но знаю, что они не совершают обедни в палатке, а в постоянной церкви. И на Пасхе я видел, как они крестили и с большою торжественностью освящали купели, чего они тогда не делали. И, пока входили мы к себе в дом, явился сам Мангу-хан и вошел в церковь или часовню; ему принесли золоченое ложе, на котором он сел рядом с госпожою против алтаря. Затем позвали нас, не знавших, что пришел Мангу, и привратники обшарили нас, ища, нет ли при нас ножей. Войдя в часовню, я имел на груди Библию и служебник. Я сперва преклонился пред алтарем, а затем пред ханом, и, пройдя мимо его, мы стали между монахом и алтарем. Затем они приказали нам пропеть псалом по нашему обычаю и петь вообще. Мы им пропели следующую прозу: “Гряди, о Святый Дух”. А хан приказал принести наши книги, Библию и служебник, и внимательно расспросил про картинки, что они обозначают. Несториане ответили ему, что хотели, так как наш толмач не входил с нами. Также, когда я первый раз был у хана, у меня на груди была Библия, которую он приказал принести к себе и долго ее рассматривал. Затем он удалился, а госпожа осталась там и раздала всем христианам, там бывшим, подарки, монаху она дала один яскот, а архидьякону священников другой. Перед {148} нами она приказала положить насик, то есть материю широкую, как покрывало для постели, и очень длинную, и буккаран. Так как я не пожелал взять их, то они послали толмачу, и тот удержал их за собою. Насик он довез до Кипра и продал его за восемьдесят кипрских золотых (besanciis), но в дороге он очень испортился. Затем принесли питье, а именно рисовое пиво, красное вино, напоминающее собою вино из Рошелля, и кумыс. Тогда госпожа, держа в руке полную чашу и преклонив колена, просила благословения, все священники пели громким голосом, и она выпивала всю чашу. Даже и мне, и моему товарищу пришлось петь, когда она пожелала пить в другой раз. Когда почти все были пьяны, то принесли пищу, именно баранье мясо, которое тотчас было съедено, а после этого, без соли и без хлеба, больших рыб, по имени карпов, от которых вкусил и я. Так провели они день дo вечера. И, когда опьянела уже сама госпожа, она села на повозку при пении и завывании священников и поехала своей дорогой. На следующее воскресенье при чтении “Брак был в Кане” явилась дочь хана, мать которой была христианка, и поступила так же, однако не со столь большой торжественностью, именно она не давала подарков, а дала жрецам пить до опьянения и есть вареное пшено.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
О посте несторианО том, как мы ходили во дворец Мангу-хана, и о весьма многих других посещениях
Перед воскресеньем семидесятницы несториане постятся три дня, называемые ими Иониным постом, который тот проповедовал Ниневитянам, а армяне постятся тогда пять дней, называя это постом святого Серкиса, который считается у них наибольшим святым и про которого греки говорят, что он был канон. Несториане начинают пост во вторник и оканчивают его в четверг, так что в пятницу едят мясо. И я видел тогда, как канцлер, то есть старший секретарь двора, по имени Булгай, предоставил им тогда мясное продовольствие в пятницу, и они благословили это мясо с большою торжественностью, как благословляют пасхального агнца. Однако сам Булгай не ел мяса [в пятницу], поступая так по наставлению мастера Вильгельма парижского, его большого друга. Монах сам препоручил Мангу поститься эту неделю, что тот и исполнил, как я слышал. Итак в субботу семидесятницы, когда бывает, так сказать, армянская пасха, мы пошли в процессии к дому Мангу; и монаха, и обоих нас предварительно обшарили, ища, нет ли у нас ножей, затем мы вошли со священниками пред лицо хана. И, когда мы {149} входили, из дома вышел служитель, вынося кости бараньих лопаток, сожженные до черноты угольев; по этому поводу я очень изумился, что это значит. Спросив об этом впоследствии, я узнал, что хан не делает ничего в целом мире без того, чтобы предварительно не поискать совета в этих костях; поэтому он не позволяет человеку входить к себе в дом раньше, чем посоветуется с этой костью. Этот способ гадания происходит так: когда хан хочет что-нибудь предпринять, он приказывает принести себе три упомянутые кости, еще не сожженные, и, держа их, размышляет о том предприятии, о котором хочет искать совета, приступать к нему или нет, а затем передает служителю кости для сожжения. И возле того дома, где он пребывает, существуют два маленьких домика, в которых сожигаются эти кости, и их тщательно отыскивают ежедневно по всему становищу. Итак, когда их сожгут до черноты, их приносят ему обратно, и тогда он рассматривает, раскололись ли кости от жара огня прямо вдоль. Тогда для того, что он должен сделать, дорога открыта. Если же кости треснут поперек, или выскочат из них круглые кусочки, тогда он этого не делает. Ибо или сама кость, или какая-то ткань, лежащая на ее поверхности, всегда трескается на огне. И, если из трех костей одна трескается надлежаще, он предпринимает дело. Итак, когда мы вошли пред его лицо, предупрежденные ранее, чтобы не касаться порога, священники-несториане поднесли ему ладану; он сам положил его в курильницу, и они кадили пред ним. Затем они пропели, благословляя его напиток, и после них монах произнес свое благословение, а в конце и нам надлежало сказать наше. И когда он увидел, что мы держим у груди Библию, он приказал принести ее себе посмотреть и разглядывал ее очень тщательно. Затем, когда он выпил, причем старейший священник поднес ему чашу, они дали пить священникам. После этого мы вышли, и мой товарищ остался сзади; и когда мы были снаружи, он, готовясь выйти сзади нас, повернулся лицом к хану, кланяясь ему, а затем, следуя за нами, споткнулся о порог дома. В то время как мы шли впереди, направляясь с поспешностью к дому сына хана, Балту, наблюдавшие за порогом наложили руки на моего товарища и приказали ему остановиться и не следовать за нами. Затем они позвали какое-то лицо и приказали ему отвести моего товарища к Булгаю, старшему секретарю двора и осуждающему виновных на смерть. А я не знал этого. Однако, оглянувшись и не видя его идущим, я подумал, что они удержали его, чтобы дать ему более легкое платье. Ибо он был слаб и так отягощен шубами, что едва мог ходить. Затем они позвали нашего толмача и приказали ему сесть вместе с моим товарищем. Мы же пошли к дому первородного сына хана. Этот сын имеет уже двух жен и помещается направо от двора своего отца. Увидев, что мы {150} идем, он тотчас вскочил с ложа, на котором сидел, распростерся на землю, ударяясь о нее лбом и преклоняясь пред крестом. Встав, он приказал положить крест с большим почетом на новое сукно на возвышенном месте рядом с собою. У сына хана есть наставник, один несторианский священник, по имени Давид, сильный пьяница, который учит его. Затем Балту приказал нам сесть и дать священникам пить. И сам он также выпил, получив от них благословение. Затем мы пошли ко двору второй госпожи, по имени Кота, которая поклонялась идолам; ее мы застали лежащей в постели и больной. Тогда монах приказал ей встать с постели и поклониться кресту с коленопреклонением и ударяясь о землю лбом, причем он стоял с крестом у западной стороны дома, а она у восточной. После этого они переменились местами, и монах пошел с крестом к востоку, а она к западу, и, хотя она была так слаба, что едва могла стоять на ногах, он смело приказал ей, чтобы она распростерлась вторично, трижды поклоняясь на восток, по обычаю христиан. Она это и сделала. И он научил ее сделать на лице крестное знамение. Затем, когда она снова легла на ложе и за нее были произнесены молитвы, мы пошли к третьему дому, где прежде жила госпожа христианка. По смерти ее ее заместила молодая девушка, которая вместе с дочерью господина радостно приняла нас; в этом доме все с благоговением поклонились кресту; он был положен на шелковое сукно на возвышенном месте, и затем было отдано приказание принести пищу, а именно баранье мясо; когда его положили пред госпожой, она приказала разделить его между священниками. Я же и монах воздерживались от пищи и питья. Когда же это мясо было съедено и было выпито много напитков, нам надлежало идти к помещению благородной девицы Херины, которое находилось сзади большого дома, принадлежавшего ее матери; при внесении креста она распростерлась на земле и поклонилась ему весьма набожно, так как была хорошо в этом наставлена, и положила его на возвышенном месте на шелковой ткани; все эти куски материи, на которые возлагался крест, принадлежали монаху. Этот крест принесен был одним армянином, который прибыл с монахом, по его словам, из Иерусалима; крест был серебряный, весил около четырех марок и имел четыре жемчужины по углам и одну посередине; изображения Спасителя на нем не было, так как армяне и несториане стыдятся показывать Христа пригвожденным ко кресту. Этот крест они поднесли Мангу-хану, и Мангу спросил у армянина, чего он просит. Тот сказал, что он сын одного армянского священника, церковь которого разрушили Саррацины, и попросил у него помощи для восстановления этой церкви. Тогда хан спросил, за какую цену ее можно снова выстроить; тот ответил, что за двести {151} яскотов, то есть за две тысячи марок. И хан приказал дать ему грамоту к тому, кто собирает дань в Персии и Великой Армении, чтобы тот выплатил ему упомянутую сумму серебра. Этот крест монах носил повсюду с собою, и священники, видя доход от него, начали ему завидовать. Итак мы были в доме этой благородной девицы, и она дала священникам обильно выпить. Отсюда мы пошли к четвертому дому, который был последним по числу и по почету. Ибо этой госпожи [хан] не посещал, и дом ее был ветхим, а сама она была мало приятна, но после Пасхи хан приказал построить ей новый дом и новые повозки. Она так же, как и вторая, мало или, пожалуй, ничего не знала о христианстве, но поклонялась прорицателям и идолам. Однако при нашем входе она поклонилась кресту, как ее учили монах и священники. Там священники снова выпили; из этого дома мы вернулись к себе в часовню, которая находилась там поблизости, причем священники пели с громкими завываниями по причине своего опьянения, за которое там не подвергаются порицанию ни мужчины, ни женщины. Затем привели моего товарища, и монах сильно бранил его за то, что тот коснулся порога. На следующий день пришел Булгай, бывший судьей, и подробно расспросил, внушал ли нам кто-нибудь остерегаться от прикосновения к порогу. Я ответил: “Господин, у нас не было с собой толмача, как могли бы мы понять?” Тогда он простил его. После того ему никогда не позволяли входить ни в один дом хана.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
О том, как монах Сергий вылечил госпожу Коту
После того случилось, что госпожа Кота, которая хворала с воскресенья шестидесятницы, захворала смертельно, и волшебства идолопоклонников не могли принести ей никакой пользы. Тогда Мангу послал за монахом, спрашивая у него, что можно тут сделать, и монах легкомысленно ответил, что если она не будет вылечена, то пусть хан отрубит ему голову. После такого заклада монах позвал нас, изложил нам со слезами дело и просил нас бодрствовать с ним эту ночь на молитве, что мы и сделали. У него был некий корень, по названию ревень; монах размельчал его, так сказать, в порошок и полагал в воду с бывшим у него маленьким крестиком с выпуклым изображением Спасителя. Монах говорил про это распятие, что при помощи его он узнавал, когда хворый должен был выздороветь или умереть. Именно, если он должен был поправиться, то оно приставало к груди хворого как бы приклеенное, в противном же случае оно не прикреплялось. И я {152} верил тогда, что этот ревень представлял собою нечто священное, принесенное им из Иерусалима в Святой Земле. Эту воду он давал пить всем хворым, а их внутренности неизбежно подвергались волнениям от столь горького питья. И это движение в их теле они считали за чудо. Когда он готовил это питье, я сказал ему, что его надо сделать из освященной воды, которая приготовляется в Римской Церкви, так как эта вода обладает большой силой для изгнания демонов, ибо мы знали, что госпожа мучима демоном. И, по его просьбам, мы приготовили ему святой воды: он примешал ревеню и положил крест, погрузив его на всю ночь в воду. Я сказал ему также, что если он священник, то священнический чин имеет большую силу для изгнания демонов. Он ответил утвердительно, однако солгал, так как вовсе не имел сана, не знал ни одной буквы, а, как я после проведал, был в своем отечестве, через которое я возвращался, ткачом материи. Итак, на следующий день мы, то есть монах, я и два несторианских священника, пошли к упомянутой госпоже; она находилась в своем маленьком доме сзади большого. При нашем входе она села на ложе, поклонилась кресту, положила его с почетом рядом с собою на шелковую ткань, выпила благословенной воды с ревенем и омыла себе грудь. Монах попросил меня почитать над ней евангелие. Я прочел Страсти Господни по Иоанну. Наконец она развеселилась, чувствуя себя лучше, и приказала принести четыре яскота серебра, которые положила сперва к подножию креста, а потом дала один монаху и протянула один мне, но я не пожелал взять его. Тогда монах, протянув руку, взял его. И каждому из священников она дала по одному яскоту; таким образом за один раз она отдала сорок марок. Затем она приказала принести вина и дала выпить священникам, и мне также надлежало трижды выпить из ее руки в честь св. Троицы. Она начала также учить меня их наречию, причем шутила со мною, что я нем, не имея при себе толмача. На следующий день мы снова вернулись к ней, и Мангу-хан, слыша, что мы пошли туда, приказал ввести нас к нему, так как узнал, что госпоже лучше.
Мы нашли его с немногими служителями сосущим жидкую глину, то есть тестовидную пищу для укрепления головы, и перед ним лежали сожженные кости бараньих лопаток. Он взял крест себе в руку, но я не видал того, чтобы он поцеловал его или поклонился ему, а хан только глядел на него, спрашивая о чем-то. Тогда монах попросил позволения носить крест на копье вверху, так как по этому поводу хан раньше говорил с монахом, и Мангу ответил: “Носите его так, как знаете лучше сделать”. Затем, после приветствия хану, мы направились к вышеупомянутой госпоже и нашли ее здоровой и {153} бодрой; она выпила еще святой воды, и мы прочли над нею Страсти. И эти несчастные священники никогда не учили ее вере и не уговаривали креститься. Я же сидел там немым, не имея возможности что-нибудь сказать, но она сама еще учила меня тамошнему наречию. И священники не порицали ее ни за какое колдовство, ибо я видел там четыре меча, извлеченных из ножен до половины, один у изголовья ложа госпожи, другой у подножия, а два другие по одному с обеих сторон входа. Я видел там также серебряную чашу, напоминающую наши чаши, которая, вероятно, была похищена в одной из Венгерских церквей и висела на стене полная пепла, а сверху над этим пеплом был черный камень, и священники никогда не учат их тому, что это дурно. Наоборот, они сами делают это и учат подобному. Мы посещали больную три дня, и таким образом здоровье к ней вполне вернулось. С того времени монах сделал хоругвь, всю покрытую крестами, и отыскал длинную жердь вроде копья, так что мы носили крест воздвигнутым. Я почитал монаха, как своего епископа, потому что он знал местное наречие. Однако многое из того, что он делал, мне не нравилось. Именно он приказал соорудить для себя складное сиденье, какое обычно бывает у епископов, а также заказал перчатки и шапку из павлиньих перьев, а сверху ее золотой крестик. Это мне очень понравилось только в отношении креста. Он имел ногти с язвинами и старался украсить их благовонными мазями. В речи он являл из себя Надменного. Также и сами несториане произносили какие-то стихи из псалма, как они говорили, над двумя прутьями, которые соединялись взаимно, когда их держали два человека. Монах сам присутствовал при этом, и в нем заметно было много других суетных качеств, которые мне не нравились. Однако мы не отставали от его общества из уважения к кресту. Именно мы носили воздвигнутый крест по всему становищу с пением: “Хоругви царя появляются”, отчего Саррацины приходили в полное оцепенение.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Описание земель, лежащих в окрестностях ханского дворцаО нравах, монетах и письменах Татар
С тех пор, как мы попали ко двору Мангу, он двигался на повозках только к югу, а с этого времени начал возвращаться в северном направлении, что было и направлением к Каракаруму. Во всю дорогу я отметил только одно, о чем мне сказал {154} в Константинополе господин Балдуин де Гэно, который был там, именно: он видел удивительно только то, что он всю дорогу в путешествии поднимался и никогда не спускался. Ибо все реки текли с востока на запад или прямо, или не прямо, то есть с наклоном к югу или к северу. И я спросил священников, прибывших из Катайи, и они свидетельствовали, что от того места, где я нашел Мангу-хана, до Катайи было 20 дней пути в направлении к юго-востоку, а до Онанкеруле, настоящей земли Моалов, где находится двор Чингиса, было 10 дней пути прямо на восток, и в этих восточных странах не было ни одного города. Но все же там жили народы, по имени Су-Моал, то есть Моалы вод, ибо Су значит вода. Они живут рыбной ловлей и охотой, не имея никаких стад, ни крупных, ни мелких. К северу также нет ни одного города, а живет народ, разводящий скот, по имени Керкисы. Живут там также Оренгаи, которые подвязывают себе под ноги отполированные кости и двигаются на них по замерзшему снегу и по льду с такой сильной быстротою, что ловят птиц и зверей. И еще много других бедных народов живет в северной стороне, поскольку им это позволяет холод; на западе соприкасаются они с землею Паскатир, а это – Великая Венгрия, о которой я сказал вам выше.
Предел северного угла неизвестен в силу больших холодов. Ибо там находятся вечные льды и снега. Я осведомлялся о чудовищах или о чудовищных людях, о которых рассказывают Исидор и Солин. Татары говорили мне, что никогда не видали подобного, поэтому мы сильно недоумеваем, правда ли это. Всем вышеупомянутым народам, как бы бедны они ни были, надо нести какую-нибудь службу. Ибо Чингис издал такое постановление, что ни один человек не свободен от службы, пока он не настолько стар, что больше не может никоим образом работать. Один раз сидел со мной один священник из Катайи, одетый в красное сукно самого лучшего цвета, и я спросил у него, откуда они берут такую краску. Он рассказал мне, в восточных странах Катайи находятся высокие скалы, на которых живут какие-то создания, имеющие во всем человеческий образ, кроме того, что они не сгибают колен, а ходят, не знаю, как-то подпрыгивая; ростом они всего с один локоть, тело их все одето волосами, живут они в недоступных пещерах. И охотники Катайи ходят на них, имея при себе пиво, возможно более пьяное. Они делают отверстия в скалах, наподобие чаш, и наполняют их этим пивом. Ибо в Катайе нет вина, но теперь они начинают сажать лозы, а [обычное] питье приготовляют из риса. Итак, охотники прячутся, а вышеупомянутые живые {155} существа выходят из самых пещер, отведывают вышеупомянутого напитка и кричат: “Хин, хин”, откуда, от этого крика, они получили свое имя, ибо их называют Хинхин. Затем они собираются в большом количестве, пьют вышеупомянутое пиво, опьяняются и там засыпают. Тогда подходят охотники и связывают спящих по рукам и по ногам. Затем открывают им на шее жилу, извлекают три или четыре капли крови и дают им уйти свободными. И эта кровь, как он сказал мне, весьма ценна для окраски пурпура. Рассказывали также за истину, чему я не верю, что за Катайей есть некая область, имеющая такое свойство: в каком бы возрасте человек ни вошел в нее, он и остается в таком возрасте, в котором вошел. Катайя находится над океаном. И мастер Вильгельм рассказывал мне, что видел послов некоторых народов, по имени Кауле и Манзе, живущих на островах, но море там зимою замерзает, так что Татары могут тогда направиться к ним. Эти народы предлагали ежегодно тридцать две тысячи туменов яcкотов, лишь бы только их оставили в мире. Тумен – монета, содержащая десять тысяч. Ходячей монетой в Катайе служит бумажка из хлопка (Carta de Wambasio), шириною и длиною в ладонь, на которой изображают линии, как на печати Мангу. Пишут они кисточкой, которой рисуют живописцы, и одно начертание содержит несколько букв, выражающих целое слово. Тибетцы пишут, как мы, и их начертания очень похожи на наши. Тангуты пишут справа налево, как Арабы, но умножают строки, восходя вверх, а Югуры, как сказано выше, пишут сверху вниз. Ходячей монетой Русских служат шкурки разных пушных зверей, горностаев и белок.
Когда мы прибыли [жить] с монахом, он с любовью внушил нам воздерживаться от мяса, говоря, что наш служитель будет есть мясо с его служителями, а для нас он сам позаботится о муке и масле растительном и коровьем. Мы исполнили это, хотя такое требование сильно тяготило моего товарища по причине его слабости. Отсюда пищей нашей служило пшено с коровьим маслом, или тесто вареное в воде с тем же маслом или кислым молоком и пресный хлеб, испеченный на бычачьем или конском навозе.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
О втором посте восточных народов
Но настала сыропустная неделя, когда впервые перестают есть мясо все восточные христиане, и главная госпожа Котота ту неделю постилась со всеми женщинами. Она приходила всякий день в нашу часовню и раздавала съестные припасы {156} священникам и другим христианам, которые стекались туда в эту первую неделю в большом количестве для выслушания службы. Она дала нам обоим, мне и моему товарищу, по рубашке и штанам из серого аксамита (samico), подбитым шелковыми охлопками, так как мой товарищ сильно жаловался на тяжесть меха. Я взял платье, чтобы утешить своего товарища, оговорившись, однако, что не ношу таких одежд. Я отдал моему толмачу то, что пришлось на мою долю. Затем придворные привратники, охранявшие двор, видя, что такое огромное количество людей стекалось ежедневно к церкви, которая находилась в пределах двора, послали одного из своей среды к монаху, сообщая ему, что они не желают, чтобы такое большое количество собиралось туда в пределах двора. Тогда монах резко ответил им, что он хочет знать, сам ли Мангу приказывает это, и прибавил даже некоторые угрозы, будто он собирается обвинить их пред Мангу. Тогда те предупредили его и обвинили его пред Мангу в тoм, что он слишком много говорит и собирает на свои беседы слишком большую толпу. Тогда в воскресенье четыредесятицы нас позвали ко двору, причем монаха довольно позорно обшарили, ища, нет ли при нем ножа, так что он снимал даже свои башмаки. Затем вошли мы пред лицо хана, который, имея у себя в руке сожженную баранью лопатку, всматривался в нее, а затем, как бы читая в ней, стал порицать монаха, спрашивая, зачем тот, будучи человеком, который должен молиться Богу, столько говорит с людьми. Я же стоял сзади с обнаженной головой, и хан сказал ему: “Зачем ты не обнажаешь головы, когда приходишь ко мне, как поступает этот Франк?” и приказал позвать меня ближе. Тогда монах, сильно смущенный, снял свой клобук, вопреки обычаю греков и армян; после того как хан наговорил ему много резкостей, мы вышли. И тогда монах вручил мне крест для несения до часовни, так как сам от смущения не хотел нести его. Через немного дней он примирился с ханом, обещая ему отправиться к папе и привести в его повиновение все народы Запада. Затем, вернувшись от хана после этого разговора в часовню, он стал спрашивать у меня про папу, думаю ли я, что тот захочет его видеть, если монах явится к нему от Мангу, и захочет ли он дать ему коней до святого Иакова. Спросил он также и про вас, думаю ли я, что вы захотите послать к Мангу вашего сына. Тогда я внушил ему остерегаться давать Мангу лживые обещания, так как последняя ложь будет горше первой, и Бог не нуждается в нашей лжи, чтобы мы ради Него говорили коварные выдумки.
В эти дни возник спор между монахом и одним Священником, по имени Ионой, человеком хорошо образованным, отец которого был архидьяконом, и другие священники считали его за своего учителя и архидьякона (pro magistro archidiacono). {157} Именно монах говорил, что человек был создан раньше рая земного и что так говорит Евангелие. Тогда меня позвали разобрать этот спор. Я же, не зная, какие у них были мнения об этом, ответил, что рай был создан в третий день, когда и другие деревья, человек же создан в шестой день. Тогда монах стал говорить: “Разве диавол не принес земли в первый день с четырех стран мира и не создал из образовавшейся грязи человеческого тела, а Бог не вдохнул в него души?” Тогда, слыша знаменитую ересь Манихея и ее столь открытое и бесстыдное провозглашение, я резко выбранил монаха, приказывая ему положить палец на уста свои, так как он не знал Писания, и остерегаться говорить, чтобы не навлечь на себя вины. Но тот и сам начал меня осмеивать за то, что я не знал тамошнего языка.
Итак, я ушел от него, направляясь к себе домой. После этого было так, что и сам он, и священники в крестном ходе отправились ко двору, не позвав меня, так как монах не говорил со мною по причине упомянутого упрека и не хотел вести меня с собою, как это было у него в обычае раньше. Итак, когда они пришли пред лицо Мангу, тот, не видя меня среди них, внимательно осведомился, где я и почему не пришел с ними. Священники испугались и извинились. Вернувшись же, они пересказали мне слова Мангу и сетовали на монаха. После этого монах помирился со мною, а я с ним, прося, чтобы он помог мне в понимании тамошнего языка, а я обещал помогать ему в понимании Священного Писания, ибо брат, получающий помощь от брата, все равно, что крепкий город.
По прошествии первой недели поста госпожа перестала приходить в часовню и давать пищу и пиво, которое мы обычно получали. Монах не позволял приносить их, говоря, что при приготовлении этого кладется бараний жир. Также и растительное масло он давал нам только редко. Итак, у нас не было ничего, кроме испеченного под золою хлеба и теста, сваренного на воде, и мы пили суп, потому что вода была у нас только из растаявшего снега или льда; а такая вода весьма плохого качества. Тогда мой товарищ начал сильно унывать. Тогда я указал на нашу нужду Давиду, учителю старшего сына хана, и тот доложил мою речь самому хану, который лично приказал дать нам вина, муки и масла. Рыбы в четыредесятницу отнюдь не вкушают ни несториане, ни армяне. Затем нам дали бурдюк с вином. Монах говорил, что он ест только по воскресеньям, и тогда сама госпожа посылала ему пищу из вареного теста с уксусом для питья. У него же при себе, под алтарем, стоял сундук с миндалем, изюмом, черносливом и многими другими плодами, которые он ел целый день, когда был один. Мы ели раз в день и то с большим горем. Именно, с тех пор как они узнали, что Мангу-{158} хан дал нам вина, они самым бесстыдным образом, наподобие собак, бросались на нас, тут были и священники-несториане, которые целый день пьянствовали при дворе, и сами Моалы, и служители монаха. Да и сам монах, когда к нему приходил кто-нибудь, кому он хотел дать выпить, посылал к нам за вином. Итак, это вино доставляло нам больше горести, чем утешения, так как мы не могли отказать в нем, не вызвав ссоры. Если мы стали бы раздавать его, нам не хватило самим; а когда бурдюк был опорожнен, мы не смели просить себе у двора еще.
Отправить ответ